Сейчас, уже в своей ипостаси исследователя, я избегаю термина «диссидентское движение». Движение — это движение куда-то, на что-то направленное, с какими-то четкими целями, ориентирами, с лидерами, борьбой и сменой поколений. А какое может быть движение, в котором участвуют вместе монархисты и анархисты, русские националисты и евреи-отказники? Я предпочитаю говорить о диссидентской активности. И в рамках этой диссидентской активности складывались или, наоборот, к ней подключались разного рода полноценные движения. Предположим, движение евреев-отказников. У него были совершенно четкие цели, были явные лидеры. В каком-то смысле движением можно назвать объединение русских националистов. Но с оговорками. Пожалуй, можно говорить о правозащитном движении. Например, в рамках диссидентства возникло в Питере в конце 70-х — начале 80-х годов феминистское движение. Отродясь не было в России феминизма — и вдруг появился.

Я даже году в 1974-м провел мини-опрос. Мне стало интересно, когда примерно возникло слово это — «диссидент». Его ж не мы придумали, его придумали иностранные журналисты, а потом оно прижилось. И я решил поспрашивать, как кто определяет слово «диссиденты». Например, у Татьяны Михайловны Великановой. У матери своей. У друзей. Человек пятнадцать я опросил, и все отвечали по-разному. Но одно у них было совершенно одинаковое. Они все начинали со слов: «Ну я-то, конечно, не диссидент». Понимаете, самоидентификация здесь довольно сложная. Даже можно сказать, что ее в общем не было.

Что касается того, какую политику власти вели по отношению к диссидентскому движению, к диссидентской активности, к тем или иным отдельным диссидентам, то на самом деле довольно неплохое представление об этом возникает при чтении, скажем, докладных записок Андропова в ЦК. Или его зама Цвигуна. И они не то чтобы совсем недоступны. Ключевые документы опубликованы. Статистика тоже существует. Чего мы не имеем? Мы не имеем материалов оперативных разработок КГБ против диссидентов. Их закрывает нам закон об оперативно-розыскной работе, принятый в 1992 году. Но многое ли мы узнали бы, если бы эти документы были открыты? Ну, члену правления Международного Мемориала положено ратовать за открытость источников. Но что касается вот этих материалов, я что-то сомневаюсь. Душа у меня как-то не лежит предлагать историкам взгляд на диссидентов через полицейские файлы, то есть фактически — полицейский взгляд через замочную скважину. Мы же представляем прекрасно, что они там собирали. Они собирали компромат, с помощью которого думали улавливать души. Вербовать и перевербовывать. Разные данные про интимную жизнь; они в постели диссидентские свой нос совали главным образом. Нам это надо? Не уверен.

Кроме того, я знаю случайным образом имена людей, которые были приставлены ко мне в процессе оперативной разработки в качестве информаторов. Но я-то помню прекрасно, что из троих этих людей один просто был мне никто и ни о чем информировать не мог, а двое других тут же ко мне подошли и сказали: «Саня, нас тут вызывали в ГБ и велели на тебя стучать. Мы этого делать не будем. Но мы тем не менее дали подписку, имей в виду». Но это я знаю, а я помру завтра, кто за их честное имя заступится?

Я принадлежу к так называемому поколению шестидесятников. Оно довольно разнородно, включает людей разных возрастов, разных генераций. Это и Галич 1918 года рождения, и Окуджава 1924 года, и Высоцкий 1938-го, и я 1936-го, и те, кто младше меня. На самом деле шестидесятники — условное обозначение интеллигенции, которая пережила хрущевскую оттепель, когда вдруг официально, через кремлевский рупор, был развенчан миф о Сталине.

Разоблачение культа личности кардинально изменило мировоззрение огромного количества людей. Например, моя матушка, она никогда не была сталинисткой, но она свято верила в коммунистические идеалы и проповедовала их в школе. И я, как очень многие мои сверстники, был правоверным пионером и комсомольцем. Мама очень мало говорила об отце и совсем не рассказывала о своих лагерных страданиях. Когда мы повзрослели и разговор об этом все-таки иногда заходил, она вскользь объясняла все ужасной поговоркой «Лес рубят — щепки летят», говорила, что построение социализма вещь трудная, поэтому бывают невольные ошибки. И папину судьбу, и свою она считала случайной трагической ошибкой на этом общем светлом пути. Поэтому разоблачение Сталина мама очень тяжело переживала. Не потому, что свято любила этого человека, а потому, что омрачились ее идеалы, рухнул символ веры. И похожие чувства испытывали очень многие.

Сталин — преступник. Советская страна не идеальна. Это открытие, перевернувшее сознание нашего поколения, я переживал вместе с остальными, не будучи к этому готов. Помню, как в 1952 году (я тогда был комсомольцем и учился в русской школе в Туркмении) нас повезли на строительство городка социализма Тахиаташ. Это одна из десяти великих строек коммунизма, которая впоследствии была законсервирована и заброшена. Но тогда мы вернулись восторженные и писали вдохновенное сочинение о социалистической стройке. В памяти осталась мощная строительная техника и новые материалы, а то, что город был опутан колючей проволокой и дома возводились руками рабов под дулами автоматов, из нашего сознания почему-то ускользнуло. Настолько мы были зомбированы идеологией и пропагандой.

И вдруг в один день это все треснуло, взорвалось, перевернулось и оставило нас наедине с собой. Нам предстояло самим разобраться, что же такое произошло. И общественная мысль заработала со страшной силой. Сначала возникла идея вернуться к ленинским идеалам, раз сталинские не годятся. Потом довольно быстро сомнениям были подвергнуты и самые фундаментальные основы марксистско-ленинского учения, вплоть до того, так ли уж справедливо материалистическое воззрение на мир. Но главным образом, конечно, пересматривались основные общественно-политические вопросы: в каком же государстве мы живем? Что произошло в 20-е и 30-е годы? Какой ценой мы одержали победу в Великой Отечественной войне?

Все эти вопросы застучались в наше сознание, и появилось море всякого рода материалов, которые рождали еще больше вопросов. Вышла книга Александра Некрича о начале войны, где он подробно описал, какими мы подошли к 22 июня 1941 года и что из этого получилось. В самиздате появилось письмо Федора Раскольникова Сталину и многие другие материалы, которые позже, при Брежневе, были преданы забвению и снова возникли при Горбачеве.

Результатом падения культа личности стали свобода и демократия. Не как институты, а как идеалы. Но сохранившаяся система, во главе с Хрущевым, продолжала вести себя по-сталински — вторжение в Венгрию, Берлинская стена и прочее. С одной стороны, железный занавес приоткрылся, люди стали чаще выезжать на Запад, в 1957 году состоялся знаменитый фестиваль молодежи и студентов. А с другой стороны, мы откатывались назад. Одной рукой Хрущев выпускал на страницы нашей печати Солженицына, а другой рукой преследовал Пастернака. Время было очень полосатое, и оно сразу породило первых диссидентов, о которых сейчас мало кто помнит. А надо сказать, что процессов при Хрущеве было не меньше, чем при Брежневе, хотя у власти он был всего десять лет, а не семнадцать, как Леонид Ильич. Самые известные дела — Краснопевцев, Бродский. Просто тогда, при Хрущеве, не было еще такого общественного резонанса, какой появился при Брежневе.